Впрочем, духом нищбя, грош ли прятать последний: с пустым чулком 
и спать спокойней, чем на купонах, Таврия там, Таврида - 
дальше, чем Гзак с Кончаком, туманность с Кучмой и Кравчуком. 
Очнешься - в складках бегущих штор птица ли, пиэрида... 

Утро как утро, словом, и даже с видом на море, кроме того, 
что вид обезлюдевший человечней. Вздумаешь прогуляться - 
о, ничего и сказать не скажешь, только и скажешь: о! - 
глаза привычно подняв горе с видением Чертова Пальца - 

там, над Северным перевалом. Бедный Восточный Крым: 
ларьки открыты еще, но редки, на пляже два-три варяга. 
Катер с рыбой пришвартовался, жовто-блакитный дым 
по водам стелется за кормой в сторону Кара-Дага. 

Надо б и нам черноморской килькой свой осквернить язык, 
мадеры выпить на берегу, скинувшись с первым встречным, 
или с татарином здешним, полою обмахивающим шашлык, 
знакомые косточки перемыть и помолчать о вечном. 

Изоргина, говорят, жива, а уж Альберта нет 
(так и запишем в уме в тетрадь, без говорят, пожалуй, 
александрийским стихом), однако страшный был сердцеед 
этот Альберт, халцедоны резал, как сеттер шнырял поджарый. 

И Рюрика нет. Морячок джинсовый, помнишь, как он ходил, 
голову вскидывая от тика и с новой всегда девицей, 
еще и море штормит, и солнце дерет как терка, а старожил 
уже выводит своих мочалок, а ноги - ну застрелиться! 

А киселевскую кодлу помнишь? их диссидентский форс? 
Идешь, бывало, цветущим парком, щурясь как после спячки, 
что-то порхающее чирикает, пряное лезет в нос, 
и вдруг - гроб с музыкой - Киселев в своей инвалидной тачке, 

битком набитой незнамо кем, по набережной гремит 
вниз от спасательной станции и без тормозов как будто 
и без выхлопной трубы, это точно - значит, сезон открыт, 
и он улетает в весенний космос и гаснет как гроздь салюта. 

...Пусто, как пусто в конце сезона, но столько вокруг теней 
и так небесный этот пейзаж отчетливо застит зримый, 
не удивлюсь, если в Мертвой бухте зеленого зеленей 
вода взбурлит и скала всплывет невидимой субмариной. 

И судорога пробежит по холмам, и в камне очнется тот, 
жерло вулкана сравнивший с храмом, визионер и стоик. 
Что он увидит с Кучум-Енишара: этот ковчег пустот, 
прибитый к берегу Дом Поэта, террасу и врытый столик? 

В Доме Поэта поэта нет, ясно как день: замок 
на внешней двери, но есть калитка с тыла, в тени айланта 
чайник над самоваром парится, булькает кипяток, 
а если покрепче, то лучше не здесь, для этого есть веранда. 

Осень все-таки, да и хлопотно, сразу же стынет чай, 
зато вино холодит и греет разом. Смотритель дома 
любит поговорить с гостями, жена его невзначай 
роняет, вам не подлить, смущаясь нечаянности приема. 

Он теософ и, конечно, мистик как бы по должности, ну а ей 
квадратных хлопцев водить по дому, грудь заколовши брошью, 
это ли жизнь! Но какое дело до питерских москалей 
качкам заезжим и незалежным этрускам из Запорожья. 

Раньше ведь как: порубают, скажем, в Горловке уголек, 
и если породой не завалило, в Крым поезжай путевкой, 
здесь и культура, не все ж коптиться весь профсоюзный срок, 
к солнцу и девушкам поворачиваясь блекнущей татуировкой. 

Ныне шахтер, как письменник, редок, нынче другой народ, 
по части экономической больше или же уголовной, 
едут проветриться или скрыться, Львиная бухта, грот - 
это все их свободная зона или режим условный. 

И я не люблю засиженных мест в смысле громких имен 
или высоколобых задниц, - их обожают снобы, - 
любое место, по мне, достойно, чьим небом ты окормлен, 
но этот залив с потухшим вулканом я все-таки чту особо. 

Здесь вот, - дрок еще цвел, - впервые я обнял тебя, и дрожь 
как искра прожгла, а была ты в шали, и помнишь, мы услыхали, 
как кто-то крался, ломая хворост, - ты съежилась вся - и еж 
из чащи выполз, а ты осталась в руках моих, в желтой шали... 

Здесь и наш брат, где ни плюнешь - каждый не планерист, так врун, 
а все туда же - парят в химерах, по-своему, но похоже: 
вон Саша с Мишей соображают, Рейн молчит как валун, 
на нос кепарь натянув, у моря соображает тоже. 

А тех, кого нет и в помине, тех мы помянем своим вином, 
свиток отплывших, увы, так длинен, что не окинешь зараз, 
он тянется, пенясь и размываясь, туда, за мыс Меганом, 
откуда за нами уже вернется обещанный черный парус. 

Многое видно с этой веранды. Меж тем на бесчинный сбор 
с массива скал пресловутый профиль косит неподъемным взглядом, 
и все замолкают внезапно... Кеклик стоит в седловине гор 
не двигаясь. И тишина стоит как главное что-то рядом. 

Послеполуденное равновесье. Деятельный столбняк. 
У Дома творчества бродят козы, на кортах стучит элита, 
альфа-ромеро летит по парку, распугивая собак, 
белая с темными стеклами: знак начальника и бандита. 

Надо, наверно, долго молчать, чтобы заговорить 
не словами, а дикими звуками, вскриками смысла, 
хрустом выгоревшей полыни или травы по имени сныть, 
в поленницу сложенными лежаками, когда первая мгла зависла. 

Подзадержавшись за five o'clock'ом, солнце за Легинер 
уходит к Старому Крыму по старой легионерской дороге. 
Надо и нам спуститься на землю, придерживаясь за размер 
как за перила, каждой стопой чувствуя ватные ноги. 

Луч пробивает брешь в облаках над Сюрю-Кая, 
и взбитый воздух исполосован вроде наполеона - 
не императора я имею в виду, а торт, - бледно-розовые края 
ползут аргиллитами к мыльному брюху, простите за рифму, Хамелеона. 

Необыкновенное время суток. Океанический марш-бросок 
волн ионийских, я слышу их, слышу гекзаметрическое анданте. 
Вон из воды Поженян выходит, и с усов его на песок 
капли Понта падают. Он стоит как осколок выбитого десанта. 

Кто тут мертвый, а кто живой? перед кеми держать ответ? 
Смотришь в сумерки и не видишь, свои ли, чужие лица: 
и этот берег, и дом с верандой - плацдарм, которого нет, 
и запах молодости и йода - все уже заграница. 

Хрен разберешь, шо це за краина, что это за страна. 
Вечер темнее, чем ночь, и в парке хоть глаз коли вечерами. 
Над электрическим ожерельем Орджоникидзе луна 
встает из моря, гребя дорожкой, как где-то на Мичигане. 

Все здесь смешалось, греки и скифы, восток и запад - дуга 
меркнет по горизонту и скоро море сольется с сушей, 
ночь развернет проекцию мира, ближние берега 
в дальние вдвинутся, размыкая время. Постой, послушай. 

О чем жалеть? ни этого моря не удержать в горсти, 
ни века отмеренного, по капле струящегося сквозь пальцы. 
И вообще, если хочешь что-то поймать, сперва отпусти, 
в Китае говаривают - наверно, поэты везде китайцы. 

Так что какие тут счеты, если нет и на мне лица, 
и я слепотой своей заслоняюсь ввиду тотальной уценки, 
как тот Помазанник Божий, который так и не смог до конца 
марксова Щедрина дочитать, потому что поставили к стенке. 

Впору и нам от своих мокрушников в черный уйти затвор. 
С полночи в заполночь дионисийская бродит как хмель стихия. 
Какая разница, кто гуляет, не рэкетир, так вор. 
А здесь как обморок тишина. Безмолвие. Исихия. 

Все наше смертное - бред и морок, если б не этот мост, 
мерцающий запредельным светом, где под стрелой повисли 
водные знаки, жвачные знаки, полный зверинец звезд, 
пестующий и несущий нас на мысленном коромысле. 

Где наша участь? В руке Держащей. Долго ли озвездить 
лоб в тамарисках этих свисающих, ежели зренье слабо. 
А что пора уезжать, я знаю, тем более уходить. 
Жалко, конечно, и все такое, но при своих хотя бы. 

Только и дела монетку бросить, желание загадать, 
а уж куда приведет, неважно, в свой ли казенный номер 
или в знакомый один, где те же тумбочка и кровать, 
где шаль на лампе и бездна рядом милых вещиц в укроме. 

Что остается? Махнуть рукою лету весло вонзить 
и вытянув с наслаждением ноги что еще? хорошо бы 
тихо отчалить из сих пределов и приостановить 
свое членство в этой действительности и чтобы 

если не лермонтовский дуб то хотя бы клен 
есенинский а если не клен то хотя бы тополь 
жесткий такой на бомжа похожий сипел сквозь сон 
о чем-нибудь уму непостижном фольгою хлопал 

и чтобы подруга твоя лежала рядом с тобой 
а за окном дуропляс какой-то свистел без цели 
и картаво море ворочало галькой береговой 
намывая в подкорку сагу о Коктебеле