Как все мы, посмотри, зацепенели. 
Накорчась скоростью бежания, стоим. 
И, лопнутые нутрью, изумели. 
В ушах оторванных без головы звеним. 

Как основательны Скелет и Стрекоза. 
Но и они роняются в компот. 
И в узелки завязаны глаза. 
И влеплен кляп, чтоб память вставить в рот. 

КАК МЫ БРЕДЕМ ВЕЛИКИМИ БЛЯДЬМИ. 
Я ПРОДАЮСЬ, ПОСКОЛЬКУ СУЩЕСТВУ... 
УБИТЬ ДЕТЕЙ И ВЫТОПТАТЬ ТРАВУ. 
И ОЗВЕРЕТЬ КАКИМИ-ТО ЛЮДЬМИ. 

МАТЬ СОБЛАЗНИТЬ. УДАРИТЬ СИРОТУ. 
МЫ РАССТАВАТЬСЯ ВСПЫШКАМИ ДОЛЖНЫ. 
И СЫРА ДЫРКИ СДЕЛАЛИ ЛУНУ. 
И ЧЕЛЮСТИ РАСТАЯЛИ ВО РТУ. 

Приди ко мне, меня зацементи. 
Живым я оставаться не привык. 
И Шапочка Кровавая в пути  
Была обменена на кукольный парик. 

МЕРЦАЕТ ЛИЦ СЕРЕБРЯНЫЙ ЦЕМЕНТ. 
КАК НЕМЕЦ, СТРОГ МОЙ СЕРЫЙ МОНУМЕНТ. 
И ВЕЧНОЙ ЖИЗНИ ТРЕБУЮ ВЗАМЕН 
ТУПОЙ ТОЛПЫ НЕЛОВКИЙ КОМПЛИМЕНТ. 

Как цементею я под жиденький хлопок. 
Хлебают Зрелища живые, как Бульон. 
А я стою стремглав и наутек, 
И опоздав на ноль и миллион. 

Я КАМЕННЫЙ, А ПРОЧИЕ - ИСПУГ 
ЖИЗНЬ - ДЕРГАНЬЕ, ИКОТА, КАШЕЛЬ, ДРОЖЬ. 
ЖИЗНЬ - ТОЛЬКО ТО, ЧТО ВАЛИТСЯ ИЗ РУК. 
ВСЕ ВАЛИТСЯ, А СМЕРТЬ НЕ ОТОРВЕШЬ. 

МЫ СОКИ ПЬЕМ ИЗ ВОСКОВЫХ ФИГУР. 
СЛОВА УШЛИ. НИКТО НЕ ЗНАМЕНИТ. 
СЛОВ БОЛЬШЕ НЕТ. ОСТАЛСЯ ТОЛЬКО ГУЛ. 
И УХО БЕЗ ЛИЦА. И В НЕМ ЗВЕНИТ.  

И Гамлет вместо "Быть?" спросил "В каком?" 
Но прав. и лев. никто не различал. 
И клоун рассмеялся животом,  
И ртом оповестил: "Не угадал." 

Виновен размышлявший о вине. 
Часы стоят на циферке расплат. 
Нам остается только цепенеть. 
У мертвецов часы живых стоят. 

КАК ВСЕ МЫ, ПОСМОТРИ, ЗАЦЕПЕНЕЛИ, 
ХОТЯ ЕЩЕ ЖИВЫЕ, КАК ЗВЕРЬКИ. 
И МЯТНЫЕ, ШЕВЕЛИМСЯ В ПОСТЕЛИ, 
И КРЕПКО ПРИШИВАЕМ ЛОСКУТКИ. 

КАК ВСЕ МЫ, ПОСМОТРИ, ЗАЦЕПЕНЕЛИ. 
Я ПЕРВЫЙ СРЕДИ ВАС ЗАЦЕМЕНТЕЛ. 
И ВЫ МЕНЯ СВОИМ ПРИЗНАТЪ НЕ СМЕЛИ. 
И Я ВАС ПОТРЕВОЖИТЬ НЕ ПОСМЕЛ.  

И Гамлет вместо "Быть?" спросил "В каком?" 
Но прав. и лев. никто не различал. 
И клоун рассмеялся животом, 
И ртом оповестил: "Не угадал." 

Виновен размышлявший о вине. 
Часы стоят на циферке расплат. 
Нам остается только цепенеть. 
У мертвецов часы живых стоят. 

КАК ВСЕ МЫ, ПОСМОТРИ, ЗАЦЕПЕНЕЛИ, 
ХОТЯ ЕЩЕ ЖИВЫЕ, КАК ЗВЕРЬКИ. 
И МЯТНЫЕ, ШЕВЕЛИМСЯ В ПОСТЕЛИ, 
И КРЕПКО ПРИШИВАЕМ ЛОСКУТКИ. 

КАК ВСЕ МЫ, ПОСМОТРИ, ЗАЦЕПЕНЕЛИ. 
Я ПЕРВЫЙ СРЕДИ ВАС ЗАЦЕМЕНТЕЛ. 
И ВЫ МЕНЯ СВОИМ ПРИЗНАТЪ НЕ СМЕЛИ. 
И Я ВАС ПОТРЕВОЖИТЬ НЕ ПОСМЕЛ. 

Я ел лимоны и от луковиц плакал. 
Мечтал о мести над гороховым супом. 
Надо мной шелушился, старея, папа, 
обманывая, что был мне другом. 

Я не любил его за потный палец, 
за леденцы, пропахшие воблой. 
Мне часто снился седой китаец. 
Я превращался в вопль. 

Когда он гнался за мной на лыже, 
одноногий убийца с глиной в кармане, 
по тому, как он говорит и дышит, 
я узнавал в нем маму. 

Мама утром целовала меня слюнями. 
Тесто бухло под батареей. 
Я думал, что это глина. 
Пустыми днями я боялся смерти и хотел быстрее. 

Я убил попугая и был наказан. 
Плакал в углу и китайца слышал. 
Я знал, что из глины вылепят вазу, 
бросят меня туда и закроют крышкой. 

Китаец прятался под кроватью. 
Я дышал как рыба из пылесоса. 
Потом на меня набросились братья. 
Я смотрел, как солнце течет из носа. 

Однажды я выпил 13 таблеток. 
Было скучно смотреть телевизор. 
Меня не любили сверстники: 
"Этот, - кричали, - креветка, выжатая клизма." 

В больнице меня пожалел мужчина. 
Взял к себе в дом, рассказывал мне о прошлом. 
Он лепил большие вазы из глины, 
покупал мне одежду и был хорошим.  

Я слепил на праздник в подарок лошадь. 
Я спросил: "Красивая?" Он не ответил. 
Он сказал, что теперь без меня не сможет. 
Мы поклялись быть вместе до смерти. 

Мы прожили 20 лет. Я забыл о детстве. 
Мать умерла. Я смотрел, пытаясь уловить раздвоенье.  
Но глаза убедили сердце - Это была мама, а не китаец. 

Папа не захотел разговаривать после смерти. 
Он все еще пах селедкой и разбухал от горя. 
Я ушел от него. И работы вместо смотрел на друга,  
думал, хорошо, что нас двое. 

Нас пригласили в город с другим названием. 
Там платили больше, ценя работу. 
Новый дом был чужим. Я лежал на диване двое суток.  
Друг спросил меня: "Что ты?" 

Мы одели костюмы и вышли в центр. 
Многолюдье не стерло клыки улиц. 
Моя жизнь как медуза теряла цельность. 
Мне хотелось, чтоб мы вернулись. 

Я упал на скамейку. Мне было плохо. 
Я соврал, что голоден. Магазины 
новых улиц убеждали в чувстве подвоха. 
Я внял пространству и знал уже, что будущее необратимо. 

Друг предложил прогуляться до ресторана. 
Все кафе центральные были закрыты. 
Мы прошли весь центр и добрались до окраин. 
Я давился словами, но молчап как рыба. 

Мы были не мы уже. Мне был знаком сценарий. 
В мякоть медузы впился костяк романа. 
Мозг узнал из обоих своих полушарий ВСЕ, 
за секунду как мы открыли дверь Китайского ресторана. 

Друг купил вино, теребил этикетку. 
"Неприлично, - подумал я, - ведет себя гнусно. 
Я его ненавижу." Мне улыбались креветки. 
Я смотрел в тарелку и не мог отвернуться. 

Я хочу быть один. Я изменить пытался 
грядущее, мыслью мешая годы. 
"Здесь есть столик?" - "Нет', - официанта-китайца 
голос был обязателен и угодлив. 

Мама... Я многое вспомнил сразу.  
Я рос хилой пунцовой опасной креветкой. 
... На столе в ресторане стояла ваза... 
... По вечерам рыжая сквозь занавески ножик показывала соседка...  

Я дышал как рыба. Тошнил паштетом. 
Мечтал о мести над гороховым супом. 
За столом со мною обедает некто, 
обманывающий, что был мне другом. 

Ножик вошел в него обыденно, словно в блюдо.  
На столе стояла большая ваза.  
Я старался быстрей, пока не увидят люди. 
Толкнул его внутрь. Он вошел туда сразу. 

Я закрыл его крышкой, давил, натужась. 
Сквозь нее как мухи метались пятна  
глаз. И когда я увидел ужас, 
он меня убедил и в одном, и в обратном. 

Ум застыл в точке пересечений, 
в пункте обмена взаимообразной ложью. 
В нем, имея бесчисленные значенья, 
безвыборно созерцаю рыжей соседки ножик. 

В справочнике по городу нет ни одного китайского ресторана. 
Полицейский уверенно отрицает: 
"Вашего друга нет и не было! Это выдумка наркомана 
или безумца." Я бегу домой. Под кроватью лежит китаец. 

Я живу один. Смотрю под кровать и вижу тайные знаки.  
А сегодня я выпил 13 таблеток 
оттого, что я ел лимоны и от луковиц плакал,  
и рос хилой пунцовой опасной креветкой. 

ПОКАТИЛИСЬ ПО ЛЕСУ ГЛАЗА, 
ЧТОБЫ НА СЕБЯ НЕ ПОСМОТРЕТЬ. 
ТЫ СКАЗАЛ: "УМРИ, ЛИСА, УМРИ, ЛИСА." 
ЭТО ЗНАЧИТ НУЖНО УМЕРЕТЬ. 

ПРОМОЛЧУ КАК РЫБА И МЕРТВЕЦ, 
ЧТОБ ТЕБЕ СПОКОЙНО ГОВОРИТЬ, 
РАЗЛОЖИВ МЕНЯ КАК ТРЯПОЧКУ В ТРАВЕ: 
"МРИЛИСАУМРИЛИСАУМРИ". 

РЖАВЫМ БУДУЩИМ ПО МНЕ ПРОШЛАСЬ КОСА. 
ПОЛУМЕСЯЦ ВЫНУЛ ОСТРЫЙ НОЖ. 
ВСЕ СКАЗАЛИ МНЕ: "УМРИ, ЛИСА, УМРИ, ЛИСА". 
ВСЕ УБЬЮТ МЕНЯ И ТЫ УБЬЕШЬ. 

Я УЖЕ НЕ СЛЫШУ ГОЛОСА. 
ЕСЛИ ХОЧЕШЬ, ВСЕ ЖЕ ПОВТОРИ:  
"РИЛИСАУМРИЛИСАУМРИЛИСА  
САУМРИЛИСАУМРИЛИСАУМРИ". 

НЕ УЗНАЕШЬ СВОЕГО ЛИЦА, 
ПОПАДАЯ ВНОВЬ ВСЕ В ТОТ ЖЕ РИТМ. 
ТОЛЬКО НЕ УМРИЛИСАУМРИЛИСА, 
А УМРИ И САМ УМРИ И САМ И САМ УМРИ. 

ПОСМОТРИ В МОИ КРАСИВЫЕ ГЛАЗА, 
Я ХОЧУ ТЕБЕ ИХ ПОДАРИТЬ. 
ПОМОЛИСЬ: "УМРИЛИСАУМРИЛИСАУМРИЛИСА" 
ИЛИ САМ УМРИ И САМ УМРИ И САМ УМРИ . 

Я ЗАТЕМ ДАЮ СЕБЯ УБИТЬ, 
ЧТОБ В ШУБИЙСТВО КУТАЯСЬ В МОРОЗ, 
ТЫ БЫ СМОГ РУКОЙ ПОШЕВЕЛИТЬ, 
КАК КОГДА-ТО ШЕВЕЛИЛСЯ ХВОСТ. 

ПЕРЕД ЗЕРКАЛОМ ТЫ РЫЖИЙ ШЕгстяной, 
СЛОВНО ЗВЕРЬ С ЧУДОВИЩЕМ ВНУТРИ. 
ТЫ ОДНАЖДЫ ОТРАЗИШЬСЯ МНОЙ. 
Я СКАЖУ ТЕБЕ "УМРИ, ЛИСА, УМРИ". 

иногда моя "душа" уходит в пятки, 
мне кажется, я самости лишен. 
моя "душа" со мной играет в прятки. 
Стою в углу, слеп, честен и смешен. 

Стою в углу, где дует в щели смерти, 
где мне до ста назначено считать. 
мой бог смешной приказывал:"не верьте!" 
И я тогда не смел ему внимать. 

Я всех святынь своих лишился сразу. 
И в ад попав, смотрю в дверной глазок, 
и вижу надпись "Я УШЕЛ НА БАЗУ. 
И НЕ ВЕРНУСЪ." И подпись:"Ваш не Бог." 

никто так быть не может беспощаден. 
А если может, то не может быть. 
но может бить. И от того из ссадин, 
из ран я ТЕК, чтоб ТАК его любить. 

Так НАДО как ДАНО. ДАНО как НАДО. 
И хорошо, что некого винить, 
и после смерти не бояться ада 
мне, обреченному родиться в нем и жить. 

Внутри себя я ощущаю мебель, 
хромающий двуногий табурет. 
И если есть не Бог на базе неба, 
то, слава богу, что на небе Бога нет. 

КАК насеком я, как доисторичен. 
Как погремушки кости на соплях. 
Как тень пиджак отбросил на земь личность. 
И притворилась галстуком петля. 

не исчез окончатель- 
но, хотя крича и тужась... 
Мертвец, задевший выключатель, 
меня при свете обнаружит. 

Я карлик, раковая карта, 
я рыбий дух, уже не свежий. 
Меня больной положит в фартук, 
чтобы чесать, лупить и нежить. 

Меня исследует кухарка, 
и дети отнесут на рынок, 
и папа проиграет в карты, 
и мама не узнает сына. 

Не дав себе себя заметить, 
сменять себя на приступ боли. 
На нем бессмысленные дети 
поставят крестик или нолик. 

Ее избили две неграмотные воровки. 
Она завыла  
возле  
неоткрынающейся двери. 
Ненастоящий бог 
заливал ей в горло 
ненастоящую водку, 
и она глотала настоящую веру. 

Нехорошая подошла к окошку охранница 
и подошвой ударила по лицу. 
Чувствовала вопящая 
как из головы 
выдувается 
сознание 
(так бывает у одуванчика, когда он в аду раскачивается, оставшийся без пыльцы). 

1994 год 

И только успела шепнуть "уходи" кассирше. 
А я уже начинал стрелять. 
А с улицы ублюдки на смерть косились 
чтобы знать. 

А потом жуки в государственной форме, 
чье насилье смешно, как удавка на шее трупа, 
в кабинетах читали мне Сорокина "Норму", 
и я подписывался после каждого слова как сука. 

Какая-то мать приносила мне лук и гнилое тесто. 
От ее любовишки мне было липко и пахло. 
У меня был сифилис, душа и невеста - 
в прелой тряпке голая и в щетине палка. 

Этой щеткой моей жены мыли пол стаи хищных женщин, 
и она волочилась по тюремному коридору, 
матерясь как блядь и просила в конце, чтоб меньше 
ей оставалось жить, чем тот срок, который 

мне оставалось сидеть как куре на яйцах смерти, 
в камере на 114 человеж мозга и кала, 
верней в человечине на 30 квадратных метров. 
А с невестой сделали то, что она сказала. 

Когда моя яростная морщинистой страстью единственная любовь 
мертвал тащилась в другие ады сквозь морг, 
тогда я увидел как ухмыльнулся бог 
и понял кого он ест в абсолютной похоти. До сих пор 

просыпаясь дома после пятнадцати лет тюрьмы, 
я пью мочу и ем сорокинский кал, 
чтобы пройдя сквозь все промежутки тьмы 
я пришел к тому, кто меня искал. 

Я вижу на небе зубы, пасть и язык. 
Я знаю кто меня прожует нутра топором. 
И какая-то мама с кусками сала и колбасы 
со мной разговаривает за решеткой хищным ртом. 

У меня в карманах мало-ли что потом. 
Я выйду когда-нибудь и куплю себе хитрый нож. 
И дети, которым скучно и как-то еще 
будут плакать и писать на меня, которому ну и что ж. 

А красивая девушка с глазами зеленой дрели 
уже никогда не просверлит мой дикий мозг. 
И когда она, выпрыгивая из постели 
пожелает может быть каких-нибудь роз, 

я глаза и кожу в нули и щели 
превращу, и она растечется крови душем. 
А потом я уйду в добровольный тоннель расстрела 
оттого, что мир как был, так и остался скучен.